Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Молодой цыган подходит к Флоаре и говорит:
— Кастрюль у тебя больно много, у нас олово на исходе. Я в Бухарест съезжу, а завтра мы все тебе и сделаем. Пусти отца переночевать, завтра утром за работу примемся.
— Ладно, только пусть ест то, что у него с собой, мне ему дать нечего.
— А и дашь, не помрешь!
— Послушай, цыган!
— Э-эх!
И молодой цыган уехал, а старый остался.
Медленно, с каким-то тайным сладострастием он раскурил трубку и растянулся прямо на голой земле под слабыми лучами солнца, возле изгороди, словно пес. Положил в изголовье мешок с инструментами и громко, сладко зевнул. Он попыхивал трубкой, редко, лениво затягиваясь и глядя в небо. Трубка погасла. Он заснул. Далеко слышалось его сильное дыхание, словно мехи раздувались.
Ион удивленно глядел на него, не отваживаясь подойти близко. Наконец, после долгого колебания, он решился. Я видела, как он тихо, крадучись, с прутиком в руке, подошел к цыгану и легонько дотронулся до него. Цыган громко храпел. Ион двумя руками ухватил прут и изо всех сил ударил его по животу… Цыган вскочил, размахивая руками и отчаянно ругаясь. Ион, испугавшись, выпустил прут и убежал.
— Окаянный! Ты что, спятил?
Цыган потянулся так, что, казалось, руки у него оторвутся, несколько раз протяжно зевнул, потом выпил кружку воды и, несмотря на полуденный зной, растянулся на самом солнце, зажег трубку и принялся курить, глядя бессмысленно и растерянно куда-то вдаль. Он зевал долго-долго, так что Ион, который уже успел вернуться, заглянул ему в глубину рта. Время от времени он далеко сплевывал сквозь зубы. Ион, стоя рядом и держа руки за спиной, с восхищением его разглядывал. Он кончил курить, сладко зевнул еще раз, сплюнул еще дальше, опять растянулся на солнце и мгновенно уснул.
Солнце палило так сильно, что пот струился у него по лицу. Иногда подходила какая-нибудь собака и обнюхивала его. Одна из них свернулась клубком возле цыгана, тесно к нему прижавшись, и заснула. До вечера он раза три-четыре просыпался, чтобы выпить воды и перелечь на солнце.
Он ничего не ел и ни с кем не разговаривал, пока не вернулся из Бухареста его сын. Тогда они развели огонь, сварили мамалыгу в котелке, который им предстояло починить, выцыганили у Флоари молоко и яйца и поужинали.
Ночью я видела, как они лежали прямо на голой земле, ничем не укрытые, у огня, который почти совсем погас.
Старик еще попыхивал в темноте трубкой. Когда у него вспыхивала трубка, казалось, что это сонная звезда, упавшая с неба.
IX
Так прошло несколько дней. Думитру был спокоен, мальчик — здоров и весел. Мария играла с ним почти весь день, Флоаря занималась хозяйством.
Может быть, напрасно Войка ушла из дома?
Однажды утром меня испугала во сне чья-то жесткая ладонь, которая дотронулась до моей руки. Я вскочила. Это была Войка.
— Напугались? Ну и чутко же вы спите, я ведь только рукой дотронулась!
— Войка, ты вернулась?
— Нет… я снова ухожу. Только погляжу, что здесь и как… Можете обозвать меня собакой, коли я ей все кости не переломаю.
— Кому?
— Да этой проклятущей! Флоаре! Раздавлю гадюку, только мокрое место останется. Чего мне убогих бояться? Будет ходить хромая, вся деревня смеяться станет, а я слухи распущу, что застала ее с Думитру. Подумать только! Войти в чужой дом!.. Небось позабыла, как Стоян ее, брюхатую, из дома выгнал… Позабыла, как на коленях молила: «Тетя Войка, не бросай меня, замолви за меня словечко, чтоб пустил обратно, скажи, что я в колодец брошусь!..» Забыла!.. Стоян голодный ходил и, вот те крест святой, ни крошки мамалыги от меня не добился. Неделями не переодевался. Пришлось ему взять ее обратно. Ах ты окаянная! Погоди, я ей дом починю! И ее заодно! Из рук не выпущу, пока в три погибели не согну!
— Успокойся, Войка. Все было не так, как ты думаешь. Ее, видно, Думитру попросил. Что же делать? Они бедны, Думитру им нужен.
— Коли женщина захочет, ее сам черт не остановит, барышня! Она могла так сделать, чтобы ни ему, ни мне зла не причинить. Куда там! Кто поверит, что меня нет? У мужика моего и рубашка чистая, и еда на столе, будто у него жена новая. Стережет его, как клуша яйцо, на котором сидит… Смотрите, не говорите, что я пришла. Вот что: пойду-ка я к соседке. Там ее и подожду. Уж я ее поймаю. Скажу ей два слова, да таких, что молоко у нее в груди высохнет!..
— Войка, Войка, не надо так сердиться. Оставь ее, беднягу, в покое. Она слабая женщина, и дитя у нее малое. Она, видно, послушалась Стояна. Не было у нее в мыслях тебя обидеть.
— О господи, вот те крест святой, нет ведь во мне зла, да только сердце у меня от тоски высохло. Живу у матери одна-одинешенька. Прямо нож у меня в сердце сидит и поворачивается, когда о доме своем вспоминаю. Господи, в чем я перед тобой виновата?
Склонившись к моей руке, она целовала ее и вздрагивала от плача.
— Возвращайся домой, Войка, забудь про землю.
— Нет, как можно! Как можно! Вы, барышня, не знаете, что такое земля! Нельзя, нельзя без земли прожить.
Она не отрывалась от моей руки и глухо, горестно повторяла, словно заклинание: «Нельзя, нельзя без земли!»
X
В полдень, когда Флоаря собиралась варить мамалыгу, в дом вошла Войка. Остановилась на пороге, пристально поглядела на онемевшую Флоарю и коротко спросила:
— Что ты делаешь у меня в доме?!
И не успела Флоаря ответить и даже вскочить на ноги, как Войка схватила ее за поднятые в защиту руки и ударила по голове, потом по спине… Вырвавшись, Флоаря принялась голосить:
— Помогите, убивают! Спасите, люди добрые!
Я в ужасе смотрела на происходящее, понимая, что не могу ничего сделать, чтобы унять их. Я пыталась было усмирить Войку, схватив ее за платье, но она вырвалась и резко сказала:
— Пустите!.. Я вот ей покажу! Окаянная!..
Она изо всех сил била Флоарю по спине, а та, рыча от злости, согнувшись в три погибели и прикрывая руками голову, безуспешно пыталась увернуться и убежать.
Я закричала: «Войка, если ты не перестанешь, я позову соседей!»
— Погоди, погоди, я ей покажу!
И она продолжала с силой молотить кулаками, словно хотела прикончить Флоарю. Она отшвырнула ее ногой. Потом, тяжело дыша, с пылающим
